– Знаешь, всегда, когда погано на душе, я вспоминаю старые времена. Старые добрые веселые денечки. Во Вьетнаме – дом, отца Макгилла… ну не дом – приют, ты понимаешь, одно и тоже.
Киваю.
– Потом, когда стали бегать от военной полиции, веселые денечки были – война. – Смеется невесело. – Странно, да? Тогда все было ясно: вот свои, вот враги, бей узкоглазых, получай паек. Награды еще. И товарищей хорони. – Он замолкает надолго. Я ложусь щекой на колени. Продолжает: – И мы были среди своих, били друг другу морды, напившись, но знали, что мы – за страну и друг за друга, и страна – за нас. А потом завертелась вся эта свистопляска с Моррисоном и банком, и мы вроде как стали против своих. Против всех.
– Рябчики.
– Что?
– Рябчиков загоняют, напускают собак со всех сторон, чтобы поднять на крыло и подстрелить.
Он молчит, потом говорит задумчиво:
– Да, наверное. Как-то так. Так или иначе, теперь мы на поводке Стоквелла. Ты знаешь, как мне это поперек. Сбегу когда-нибудь, – обещает серьезно. Хитрит. – Теперь я вспоминаю, как мы скрывались от Линча. Чистый джаз! А потом от Деккера, это уже какой-то рок-н-ролл. Миссии у нас были такие же дурацкие, безбашенные, но я хотя бы видел, кому мы помогаем и… зачем, что ли. Понимаешь? Простым людям, которым без нас не обойтись, для которых мы – надежда, иногда последняя. Были плохие парни, были – мы, хорошие то есть. Просто! Теперь же… оружие, наркотики, плутоний, интриги, Эйблы эти, Стоквелл этот. Ты не воешь, Ганнибал забывает сказать, что любит, когда все идет по плану. Да и что за планы вообще?!
– Скучно тебе, Красавчик?
Он приподнимает голову, чтобы поглядеть на меня.
– Я не сказал – скучно. Я сказал – мне не нравится.
– Устал, – говорю я, ложусь, поворачиваюсь на бок, к нему спиной. Он скрипит кроватью. Големы делают шаг вперед, протягивают клешни. Я жмурюсь и вижу их сквозь веки. Комкаю ткань спальника.
– Фрэнки говорит, ты вчера ночью кричал во сне.
– Мальчику-спецэффекту почудилось, – отвечаю быстро.
Он вздыхает. Еще шаг, могу уже различить Слово на лбу каждого.
Спокойно. Четырежды восемь – тридцать два. Трижды девять – двадцать семь. Отче наш, семью восемь – пятьдесят шесть. Иже еси…
– Что ты на полу? – говорит он, застонав пружинами матраса. – Кровать, насколько я вижу – полуторная.
– Кто из нас – половина?
– Можем бросить монетку.
Поворачиваюсь.
– Восемью девять – семьдесят два.
Он хлопает по покрывалу рядом с собой, выбивая пыль.
Ни за что бы не принял приглашение, не заморозь мне страх все внутренности. Кишки звенели, когда я встал.
Билли лает оглушительно, я спотыкаюсь. Голем отдергивает лапу.
Стою, не могу решиться. Я забрался под одеяло к Ганнибалу однажды, когда мне показалось, что пол плавится и сейчас меня засосет. Тоже в отеле каком-то было. Он лежал, не шевелясь и не касаясь, и говорил «Держись, капитан», я скулил и все твердил об одном. И становилось легче.
Но то – полковник, первый и единственный отец. А тут – Красавчик. Мы с ним ночевали, конечно, бок о бок и спали друг у друга на плечах и животах, но… Но раньше я не делал глупостей, как недавно в небе. Незачем все усложнять, и так распутаться бы до конца дней.
Я беру винтовку за ремень, ствол шкрябает по дверце шкафа. Кладу рядом с Красавчиком. Ложусь сам. Он смотрит удивленно, спрашивает.
– Неоткуда взять меч в этой глуши.
Он секунду соображает, потом задумчиво протягивает: «Ага-а-а». Полковник любит, когда мы – семья, и детей своих периодически порывается образовывать.
– Я не собираюсь… Ничего такого, – говорит Красавчик со смущением.
– Я тоже, – отвечаю я. Глажу винтовку по прикладу.— Это символ, лейтенант.
– Не надо считать окружающих балбесами, ты, умник, – смеется он.
И все-таки тесно, я почти скатываюсь. Хочется за что-то схватиться, но, кроме ремня прекрасной бельгийки, якорей не нащупать.
Големы выжидают.
– Как вода? – спрашивает он скучающим тоном.
– Великолепно! В самый раз для купания голышом.
Ухмыляется.
– На что ты намекаешь?
– Постучись к агенту Нейми, она скучает и только и ждет, чтобы ее кто-нибудь похитил. Побегаете по пляжу, сверкая попами, повизжите, как молодые, поваляетесь в мокром песке, утопите друг друга. Должен же у тебя случиться курортный роман!
– Ну нет, уволь, – отмахивается он. – Я достаточно разумен, чтобы не заводить шашней с агентом ЦРУ. К тому же, с ней в номере сидят несколько серьезных парней, которые только и мечтают, чтобы оторвать мне башку. Дохлый номер, думается мне.
– Не рушь мою веру, – говорю я укоризненно. – У тебя нет и не может быть дохлых номеров.
Смеется. Мне нравится его смех, чудовища мои пугаются его, шарахаются, как шарахались раньше от заговоренного серебра. Или от света. В последнее время, правда, вспыхивает реже.
– Работал на разведку? – спрашивает он сухо, к слову.
– Работал.
– Почему я узнаю через шестнадцать лет?
Делаю неопределенный жест.
– Как-то не было повода сказать.
Он бормочет что-то, отворачивается. Големы двигаются ближе, Билли скулит, пятится, задом забивается под кровать. Я тискаю ремень и покрывало, жмурюсь.
– Давай спать, Мердок.
– Спокойной ночи, – говорю я, стараясь, чтобы голос не дрожал.
Вздыхает. Я стискиваю зубы. Потолок прогибается, нависает сталактитами, с которых капает Вьетнамский дождь.
Он ворочается, места мало, двигает винтовку так и эдак. Я с благодарностью принимаю его движения, ибо, пока он рядом, големам я недоступен. Они не посмеют не посмеют не посмеют не посмеют не…
– Слушай, Мердок, а почему ты вдруг разлюбил сладкое? Всегда же трескал так, что за ушами щелкало.
А ты носил мне выменянные у пехотинцев на виски пайковые шоколадки.
– Знаешь, что такое инсулиновая терапия, Красавчик?
Он то ли говорит «нет», то ли молчит, не слышу сквозь шум ливня. Продолжаю:
– Интересная штука, кстати, будешь на нашем курорте по «все включено» – попробуй непременно. Инсулиновый шок, искусственная гипогликемия, вызывает коматозное состояние. Часика через два выводят обратно, колют большую дозу сахара. Потом надо есть сладкое, чтобы обмен веществ не сбивался. Приторно, не могу уже.
Молчит. Поворачивает голову, смотрит внимательно.
– Доктор Ритчер тебе обязан, – говорит медленно, словно обдумывает на ходу. – Ты мог бы попросить, чтобы прекратили.

Мог бы, ты прав. Обязан, здесь тоже – в яблочко. Но в равной степени я обязан ему, и верю ему, если он говорит, что поможет. Ты не поймешь, Красавчик. Я сглатываю и дышу через рот. Дождь заливает глаза, големы блестят, мокрые.
– Я всегда думал, ты симулянт.
– А то! – соглашаюсь радостно, голос соскакивает с нарезки, но он, кажется, не замечает. – Он самый и есть. Продолжай в том же духе, Красавчик.
– Я всегда думал… А-а, мало ли что! – Скрещивает руки на груди, подживает губы. – Часто?
– А?
– Шок… часто?
– Два раза в неделю. Доктор Ритчер говорит, больше не имеет смысла.
Ворочается.
– И зачем тебе это надо?
Ты не поймешь, Красавчик. Ты видишь ровно то, что видят остальные, и даже про скарлатиновые глюки наврал. Счастливец! Я знаю свой разум от края до края, и чувствую, когда в нем появляются червоточины.
Мне страшно.
Но этого ему знать необязательно, как и того, что я больше не могу. Быть ненормальным безопасно, многое сходит с рук. Что возьмешь с ребенка и психа? Они и относятся ко мне, как к ребенку, и мне это нравилось до поры. Так гораздо легче. Не принимайте меня всерьез! Так легче и вам.
Но вот стало что-то сбоить, я даже знаю, с какого момента. С расстрела их, когда я слышал выстрелы и знал, что должен быть с ними, и не был. Потому что никогда не был одним из них. Что возьмешь с пилота? Сел, высадил, взлетел. Приземлился, подобрал, доставил. Даже Деккеру не был нужен. О, они меня разубеждали, как могли, но я с детства не верю взрослым.
Пусть не прощает мне Эй Джея, я даже хочу, чтобы он носил этот камень, готовый швырнуть в меня. «Я думал, могу тебе доверять». Злись на меня, я переживу твою злость. Снисходительность – вряд ли, она больнее перетянутых фиксационных ремней.
Билли скулит, големы роняют карюю дождевую воду со шкур. Меня трясет. Понимаю, что уже некоторое время говорю вслух.
– Н-не бери в голову, Красавчик. Я шучу.
Смотрит внимательно, приподнявшись на локте, серьезно до мрачности, словно исповедь принимает. Где колоратка ваша, падре?
– А тебе никто не говорил, что с некоторыми вещами лучше поаккуратней?
Стойте, не приближайтесь, вас нет вас нет вас нет вас нет вас нет вас нет вас не…
Дышу часто, сердце не успевает само за собой. Это пройдет, это не навсегда, это сейчас закончится. Пройдет. Хватаюсь за приклад, пальцы сводит. Вас нет!
– Два часа осталось, – вздыхает он со всем унынием мира, ложась обратно. – Высплюсь я когда-нибудь?..
– Приятных снов, мучачо.
– Тебе того же. Подвинься.
Жмурюсь изо всех сил. Они протягивают трехпалые руки, разевают беззубые рты и клокочут живым болотом. Билли поскуливает. Из-под века ползет по виску теплое, противно лезет в ухо.
Девятижды девять – восемьдесят один. Квадратный корень из двухсот двадцати пяти – пятнадцать. «Спешу я, утомясь, к целительной постели». Дьявольщина! Кубический корень из трехсот сорока трех – семь. «Где плоти суждено от странствий отдохнуть». Мокрая глина впивается мне в глаза. Корень четвертой степени из четырех тысяч девяноста шести – восемь. Мне страшно, доктор Ритчер! «Но только все труды от тела отлетели». Через кожу, через мышцы и ребра, в легкие вливается Вьетнамское половодье. Я задыхаюсь. Минором данного элемента определителя третьего порядка называется определитель второго порядка, который получится… Глина в горле, хватаюсь за шею, царапаю. «Пускается мой ум в паломнический путь». Это пройдет, этого нет, не существует не существует не существует не сущест… если в исходном определителе вычеркнуть строку и столбец, содержащие данный элемент. Корень пятой степени из двухсот сорока восьми тысяч восьмисот тридцати двух – двенадцать.
Голем вонзает зубы мне в ногу, отгрызает, урчит довольно, по-бульдожьи мотает головой, разбрызгивая кровь. Я зажимаю рот, чтобы не орать. Теорема о линейной комбинации параллельных рядов определителя звучит следующим обра…
Он гладит мои пальцы, вцепившиеся в приклад.
– У меня была тройка по математике, – говорит он, и голос его разбивает ливневый перестук. – Помню только теорему Пифагора. – Чертит в воздухе треугольник. – Сумма квадратов этого и этого равна квадрату вот этого. А если тут и тут нарисовать по такой фигулине и посчитать площадь, можно даже доказать. Не помню только, как.
Смеюсь, срываясь на всхлип.
– Как тебя угораздило стать нашим бухгалтером, мучачо?
– Деньги – другое дело, – говорит он наставительно. – Не абстрактные цифры, а конкретный мировой эквивалент.
Больно больно больно! Откушенная нога рвется на части, болтается лохмотьями пережеванных мускулов. Впиваюсь зубами в руку. Этого нет.
– Ну что, легче?
Вместо ответа – вскрик, не могу удержать. Сажусь на кровати, тяну стопу на себя, расправляя сведенную мышцу. Дышу.
– Судорога? – спрашивает он сочувственно.
Вытираю под глазами.
– Да. Вода холоднее, чем казалось.
Футболка мокрая насквозь, выжимай и роняй пот на плодородную землю.
– И как звучит теорема о линейной комбинации? – интересуется он живо, словно есть какое-то дело.
– Вслух говорил, – догадываюсь я. Дьявольщина!
– Местами. Так как?
Определитель не изменится, если к элементам одной строки (столбца) определителя прибавить соответственные элементы другой строки (столбца), умноженные на одно и то же число.
– Что-то там про строки и матрицы, – говорю я. Тру висок, и кажется, мокрая кожа слезает шматами. – Венценосная особа не обязана держать в уме всякие глупости!
Он хмыкает, выстукивает на прикладе.
– Спасибо, Красавчик.
– Да ладно. Что односпальная, что полуторная – мало для мистера Майлза, так что неважно, насколько придется потесниться.
Спасибо за то, что я не должен встречать творения злонамеренного алхимика в одиночку. Пусть ты и слеп пред ними.

– Спи, у тебя есть еще несколько минут, – говорю, спуская ноги на мокрый подлесок.
– Ты куда?
– Коль скоро ты упускаешь возможность охмурить агента Нейми, пойду попытаю счастья сам.
Он наполняется сарказмом настолько, что не влезает и плещется на наволочку.
Я иду по осколкам, оплавленным по краям, как ходил по раскаленным камням на Острове хрустального черепа. Шепоток витает над благоговейной толпой. Король – властелин судьбы, своей и земли своей.
Но только тогда он сможет удержать свинцовый скипетр, когда есть кто-то, готовый накрыть его пальцы на рукояти меча, переплести и выдернуть в реальность. В то, что реальностью зовет.
Он здесь, шепчет дверь. Стучусь. Открывают и пялятся, как на Пречистую.
– Juriy, rauchen Sie? – Играю бровями. – Это намек.
Игнорирую направленный на меня агентом Вессоном пистолет. Лохматый заспанный Зигель потирает глаз, кивает, идет, босый, копошится в брюках на стуле. Возвращается, подает пачку. Беру, верчу в руках, вытягиваю сигарету, прошу огонька. Агент Вессон кидает зажигалку, не переставая выцеливать геометрический центр моего торса.
– Покорнейше благодарю, добрые люди. Народ Аментии вас не забудет.
– Nichts zu danken, – отвечает Зигель с зевком. Я салютую, иду дальше по коридору. Торчат, торчат корни, а, американский немецкий Юрий? Спорю на двадцать баксов, не вылезаете из Восточного Берлина.
– Nu chto wy, – говорю вполголоса, – «Spasibo» est’ ne lishnee slovo.
А вот по-русски в окружение агентов разведки болтать не следует вовсе. Но что делать, если скачет на язык? Насвистываю, вбиваю глиняный порошок в щелястый пол. Курю. Давно не курил, забыл, что такое и как это делается. В госпитале запрещено, доктор Ритчер настоятельно не рекомендует, а в свободное от бытия дипломированным психом время все как-то недосуг. Не так ведь его и много, времени-то.
У дрянной гостиницы дрянного острова есть плюс в виде обширной террасы. Облокачиваюсь на перила, затягиваюсь. Кертис курил и меня приучил. Кто такой, удивляется тент кафе за пальмами. Кертис, говорю я. Стрелок мой времен оных, когда я водил «ганшип». Вечно дымил исключительно вонючими сигаретами, я брезговал стрелять у него, а вот Максвелл – нет, никогда не имел своих и вечно попрошайничал, то у Кертиса стянет, то у меня. Второй стрелок, поясняю я, упреждая вопрос. Как он садил из пулемета! Хорошие парни были, оба… Лезу под футболку, глажу рубец на пояснице. Когда меня пересадили на «дастофф», курить запретили. Кертису-то с Максвеллом что, их уже отправили домой, как героев, упакованных и флагами накрытых, а мне пришлось бросать. Раненые все-таки, нужно иметь понятие. А потом были «сликеры», и солдатня сама дымила так, что джунгли затягивало сизым. А я как-то пропустил момент начать опять, перехватывали иногда сигаретку, но своей пачки больше не носил.
Морщусь. Курить вредно, агент Зигель, тем более такой невкусный табак. Переходите на что-нибудь поизысканнее. Поправляю динамик в ухе. Надеюсь, батарейки хватит до того момента, года они будут выбалтывать интересное.
Сигары и только сигары! Там негде спрятать «жучок». Да и люблю я запах Ганнибала и то, как он слегка шепелявит, разговаривая с сигарой в зубах. Что-то в этом есть, определенно.
– Иди и попроси сам! – говорю я возмущенно Максвеллу, выступившему из стены. У него нет половины лица, а грудь вмята консолью. Не из мягких было приземление, подмигиваю я. Он тоже подмигивает вытекшим, запекшимся в жару горящего вертолета глазом.
Стою, курю. Время идет сквозь меня, и вот уже вымывает на террасу Канарейку с париком и торчащего за ней Смита, который не Джон.
– Пора, – говорит она, потрясая чужими волосами.
Тушу сигарету о перила.



– Похабнейшая сцена, – резюмирует Вессон, отдавая мне прибор ночного видения. Я приникаю к окулярам и не могу с ним не согласиться. Красавчик снимает с нее парео, стелет на камни. Шелк. Он любит лежать на шелке.
Канарейка смеется, ветер плещет ее волосами. Перевожу взгляд, подстраиваю резкость. Из-за скалы севернее, справа от нас, высовывается тип с винтовкой и биноклем. Винтовка за плечом, бинокль на шее. Смотрит, слюни пускает. Левее, запад – двое без всякой оптики, облизываются.
Красавчик снимает с нее лямку купальника. Она хохочет.
– Играть на примитивных инстинктах, – бурчит Вессон, и я готов вбить ПНВ ему в глотку, но он продолжает с уважением: – эффективно. Вот так вот вы и работаете?
– Отыскать слабости противника и использовать их против него - что может быть интереснее? – усмехается Ганнибал. Я отдаю ему прибор, кладу подбородок на руки. Вижу без всяких приспособлений, как сверкают белые тела. Как он оглаживает ее грудь. Как торчит из-за валуна ирокез Би Эя…
Толкаю полковника локтем, показываю. Он вздыхает, берет рацию.
– Сержант, прием. Пригнись, не порти маскировку.
– Здесь негде залечь! – шепотом возмущается здоровяк в который раз.
– Прими форму ландшафта, – говорю я себе в руки. Слово полковника все же имеет действие, ирокез исчезает.
Оглядываюсь. Рожа у Вессона совершенно каменная. Либо чистоплюй, либо имеет виды на Канарейку. Ни то, ни другое добром не кончается, помяните мое слово. Мое Величество изволил испробовать и то, и то.
Предрассветная темень густа, как плавленая шинная резина. Они достают из корзинки для пикников вино и бокалы, Красавчик берется за штопор. Откупоривает, плеснув агенту Нейми на грудь. Она смеется, он слизывает.
Тип с севера наблюдает, открыв рот. Не дрочит пока, слава тебе Господи.
Здесь было бы тесно от милующихся парочек, будь досюда легче добраться. Необитаемый остров манит романтикой уединения, но ездят сюда редко. Местные знают о базе, туристам лень, достаточно далеко. У меня до сих пор ноют плечи – последние две мили добирались на веслах, тихо, чтобы не переполошить часовых. Только Красавчику с Канарейкой, молодоженам в поисках экзотического траха, позволено было не выключать мотор.

О том случае поведали наши старшие разведбратья. Около двух декад назад такая же парочка решила подарить себя друг другу в не обезображенном цивилизацией уголке Французской Полинезии. Взяли лодку, приплыли на Фату-Хуку ночью. Аборигены не предупредили.
Парня просто избили до полусмерти, а девушку изнасиловали не по разу. Отпустили живыми. Би Эй скрипел зубами, когда слушал. Фрэнки расспрашивал на Хива-Оа, плохие ребята голодны до женщин, когда наезжают за продуктами. Следовательно, с противоположным полом на базе туго. И это логично, там, где женщина, дисциплина чахнет и мрет в мучениях.
Целуются. Я закрываю глаза.
Многажды ловили мы плотвичек на наживку длинных ног и струящихся волос. Эми, Таня… Приходилось девчонкам и пуговки расстегивать, и бедрами крутить. А что делать, мы теряем разум, глядя на изгибы, изяществом спорящие с силуэтом скрипки мастера. Мне все равно, я уже невменяем, а вот плохим парням жарко. Один из западных расслабляет шейный платок. Мы наготове, но они пока не решаются. Возможно, получили втык от главного за прошлую выходку.
Какого Дьявола они такие красивые оба?!
Валятся на парео, едят друг друга. У меня выступает испарина. Везде.
Агент Смит, засев с другой стороны, у самой воды, снимает это все на пленку. «Для отчета», – сказал он не моргнув глазом, и мы вроде как поверили. Фрэнки, ухмыляясь, попросил прислать копию, за что получил от Канарейки в колено.
Выжидают, поганцы. И хочется, и колется, а? Я не верю в терпение. Я знаю, у таких, как вы, выдержка обязательно кончается. Так было, говорит камень. Я видел.
Он облизывает ее соски. Под правой грудью у нее родинка. Северный тип больше не может, подтягивает ремень винтовки, чтоб не болталась, идет, пригнувшись. Он думает, что обойдется руками (очень может быть, с полуголым Красавчиком справиться – достанет и кулака). Агент Вессон, перекошенный в отвращении, нашаривает пистолет-пулемет. Ганнибал хлопает меня по плечу и исчезает справа, стелясь над камнями. Я жду, а вот оставшиеся двое плохих парней теряют терпение вслед за товарищем, вылезают из-за камней, хрустят ботинками, не таясь. Им незачем, их трое, более чем достаточно для полуголой парочки.
Их отрывают друг от друга, Красавчика бьют в живот несколько раз, и по лицу, бросают на землю, пинают в ребра, смеясь. «Ждем», – говорит Ганнибал из рации, и голос его дергает меня назад, вовремя, а то я заметил за телом желание рвануться и раздать по зубам. Ласкаю спусковой крючок. «Ждем, ребята. Готовность».
Канарейка кричит высоко и пронзительно, ей заталкивают в рот край парео. Держат, разрезают ножом купальник. После недолгой борьбы отбираю у Вессона ПНВ. Ничего ножик, кстати, охотничий, со шкуродерным крюком и серейтором посреди лезвия.
Валят агента Нейми, один держит плечи, другой – ноги, третий дергает застежку штанов.
«Пошли!» Перепрыгиваю через груду камней, несусь, с разбегу наскакиваю на ближайшего, он даже обернуться не успевает. За волосы и лицом о грунт, еще и еще раз, локтем в основание черепа, несильно. Слезаю, когда он перестает двигаться. Щупаю пульс. Не перестарался, надо же.
Вяжу руки и осматриваюсь. Тихо сработали, красиво. Остальные двое валяются без движения, агенты Смит и Вессон проворно накидывают на добычу путы, Би Эй собирает брошенное оружие. Ганнибал набрасывает свою куртку на плечи агенту Нейми.
– Надо же, нашелся джентльмен, – хмыкает она шепотом. Смотрит на меня, стягивает парик. Я шлю ей воздушный поцелуй.
Тащим восковые тела к берегу. Фрэнки и Зигель принимают ношу, помогают уложить в лодки. Ганнибал закуривает.
– Люблю, когда все идет по плану.
– Это пока только первая фаза, – напоминает Вессон, уместив рацию между бессознательной нашей дичью. Смит сосредоточенно ковыряется с камерой. Красавчик держится за щеку.
Рассвет ждет, пока мы закончим. Отчаливаем.
– Полковник! Черт побери! – возмущается бывшая приманка, когда отплываем достаточно для претензий в полный голос. – Верхняя четверка, так и знал. У меня кончается чувство юмора! Между прочим, – тычет он в меня пальцем, – это ты подал идею! Сам бы и сношался на берегу! У-у, ну почему я?!
– Ты прекрасно справился, – хвалит полковник. Красавчик сверкает налитыми глазами. – Ну, ну, лейтенант, искусство требует жертв.
Конфискованные стволы топим по дороге (патроны, впрочем, вынимаем). Захваченных отдаем агентам на милость, сами идем перехватить съедобного и приготовиться к парадному выходу. Теперь главное не тормозить, отдаться Джазу.
– Ваше Величество, готовы к появлению при дворе?
– Главное, чтобы двор был готов, – отвечаю я. Ганнибал усмехается, затягивает мне галстук, словно готовит сына к выпускному балу. Я жую бутерброд, стараясь не заляпать рубашку.
На самом деле, приличная одежда способна сделать из меня если не Джеймса Бонда, то Логана Росса точно. Или диктатора пряничного европейского королевства. И зря Красавчик морщится, приподнимая френч за рукав.



Защелкиваю часы, опускаю в карман, протираю монокль. Под усами и бородкой зудит, Ганнибал говорит, это от клея. Я думаю – от пота, в полдень на Фату-Хуку можно запекать буженину без огня.
Отираю благородный лоб платком с монограммой. Вассалы ждут.
– Ну что ж, верноподданные мои, – говорю я, простерев руку, – сertissime mihi constat пришел наш час. Подать экипаж!
– Заткнись, дурак! – отвечает лакей-арап, невоспитанный деревенщина из пейзан; папенька подобрал его и пригрел единственно из жалости и доброты сердечной.
– Мердок, пойдем, – говорит светлоокий мой паж. Я треплю его по щеке, той, что не опухла. Кто-то ответит за injuria realis , не будь я Фердинанд Второй, милостью Божией король Аментии.

– Вперед же, не посрамим державу и династию! – Делаю знак и иду вверх по склону первый, как и положено правителю. – Ceterum censeo Carthaginem esse delendam!
Десятник дворцовой стражи Смит оглядывается на лодки со связанными. Арап ворчит и глядит на нависающие стены. Паж, жемчужина моего окружения, идет следом и бормочет себе в воротник. Я же щелкаю стеком по бедру, держу осанку, ибо нас видят.
Причем кое-кто смотрит не в бинокль, а в прицел.
Усы чешутся. Неудивительно, что монархи большей частью вымерли.
Постелить красную ковровую дорожку никто и не подумал, как и открыть ворота, впрочем. Приходится мне стучаться. На белоснежных перчатках остается грязь, и боль наполняет мою душу. Я стягиваю их и роняю в пыль. Паж не спешит подбирать, знает, я их более не надену.
Ствол автомата упирается мне под вторую пуговицу. Как будто пулеметчик на вышке не мог сделать из нас решето мгновением раньше.
– Таков ваш обычай встречать высокопоставленных особ? – интересуюсь я, вскинув подбородок. Небритый грязный смерд, вывалившийся из спешно отверстых ворот в окружении своры, оглядывает Мое Величество, показывает гнилые зубы.
– Кто ты такой и что тебе надо?
Приподнимаю бровь.
– Ваша вежливость не знает границ. Однако вы правы, в положении гостя я должен представиться первым. Его Величество Фердинанд Второй, правитель королевства Аментии! – Протягиваю смерду руку с одолженной у Би Эя печаткой. Гнилозубый медлит с поцелуем. Варварская страна! – Надеюсь на ответную любезность.
Ухмыляется. Все стволы, какие вижу, направлены на нас. Хорошо.
– Хватит с тебя и имени моего оружия. Что надо?
Вздыхаю, но принимаю ответ достойно. Не подобает ронять лицо от грубости безродных.
– Не далее, как сегодня ночью, имел место произойти пренеприятнейший инцидент. – Указываю на пажа, что стоит за моим левым плечом. – Ваши… псы посмели поднять руку на моего личного ординарца и его молодую супругу. Помимо крайней возмутительности, сие происшествие может повлечь далеко идущие последствия как лично для вас, так и для отношений Аментии и Французской Полинезии в целом. – Игнорируя автомат, вдавливаю конец стека ему под кадык. – Надеюсь, вы осознаете всю глубину низости поступка ваших товарищей. Однако, – убираю стек, потому что свора шагает ближе, нацеливается на мою свиту, – как человек благородных кровей, чей род берет начало от Гогенцоллернов, я решил проявить добрую волю. Там, – чуть киваю назад, под скалу к пляжу, – вы можете подобрать своих шавок. Мы не причинили им вреда больше, чем они заслужили.
Он сверлит меня глазами, потом кивает подручным. Они несутся проверять и вряд ли вернутся, арап и десятник знают свое дело.
– Я не услышал, что тебе нужно.
– О? Ignoscas quaeso , я трачу ваше время. Дорогой мой, – обращаюсь к жемчужине моей короны, – объясните ему.
Красавчик выступает вперед, покашливая, отводит ствол от груди и принимается бархатно рассказывать о цветущем королевстве в Центральной Европе, маленьком, но годом, населенном народом, помнящим и ценящим свои вассальные традиции. И о весьма щекотливой ситуации, смене династий. Потомки Габсбургов, не имеющие на то никаких моральных и генеалогических прав, вероломно захватили трон, сместив законного короля.
Я выдвигаю нижнюю челюсть, поправляю монокль. Красавчик продолжает.
Столкнувшись с подобным коварством, правящий дом был обескуражен, однако не опустил рук. Престол Аментии стоит борьбы, даже с оружием в руках! Посему мы здесь, в надежде на взаимовыгодное сотрудничество.
– И пусть досадное происшествие не отменяет возможности доходной сделки, – произношу я, неудовольствия, впрочем, не скрывая.
– Покупатель?
– Весьма рад, что мы поняли друг друга, – улыбаюсь я. Медленно, чтобы не сердить вооруженных, достаю из кармана список, протягиваю ему. Он берет с опаской. Можно подумать, я буду тратить отравленную бумагу на такую шваль.
Читает, присвистывает. Быстрее, быстрее, гвардия моя, минируйте стены, пока все внимание на нас. Чешется же невозможно!
– С чего ты взял, что у нас это есть?
– Буду признателен, если вы передадите мое предложение вашему командиру либо лицу, исполняющему обязанности такового, – улыбаюсь я вежливо.
– Допустим, я тут главный, – говорит, выступив из-за спин, высокий бритый налысо индивид с круглыми ушами. – Кто вас навел?
– Я бы не хотел раскрывать источники, – сглатываю, ибо пистолет его у моего лба, – но, думаю, обстоятельства… Некий Леопард, весьма интересная персона, был столь любезен и облагодетельствовал меня вашими координатами.
Кличка эта немного успокоила контингент. И спасибо за имя прошлого клиента отнюдь не Стоквеллу.
– Сколько? – интересуется лысый.
– Прошу прощения?
– Сколько готовы заплатить за все?
– О, я думаю, цена вас устроит! – уверяю я. – Могли бы мы, однако, пройти в места, более приспособленные для ведения деловых переговоров?
Лысый делает знак, нас обыскивают. «В этом нет никакой необходимости! Мы здесь с совершенно определенными, мирными намерениями», – возражаю я, но меня не слушают. Оглядываюсь на Красавчика. «Семь», – говорит он одними губами. Киваю. Я насчитал шесть, кого не заметил? А, вон, на вышке двое. Отлично, значит, двое ушли к лодкам, следовательно, еще четверо внутри. Взятые вчера недобитые насильники раскололись, против «сыворотки правды» не попрешь. Численность – шестнадцать человек, включая плененных. Что же, будем работать.
Огороженное стенами пространство обширно и пусто. Достаточно места, чтобы сесть даже Канарейке. Представляю, какая пылища поднимется. Заранее отряхиваю френч.
Ведут не в Нуф-Нуфов соломенный домик, как я опасался, а в кроличью нору. Нун гут. Конвой шикарный, учитесь, подданные мои! Руку, впрочем, не предлагают и спуститься не помогают. Вчиню иск в международный трибунал за оскорбление коронованной особы!

Переговорная представляет собой пещеру с керосинкой на столе. Вместо кресел – оружейные ящики. Лысый указует садиться, его охрана стоит по стенам, почесывается, попердывает, плюет на пол и бормочет по-полинезийски. Я начинаю сызнова про сделку и неописуемые богатства, которые я готов выменять на оружие.
– Сначала я должен кое-что проверить, – осторожничает лысый, пододвигает к себе рацию.
– О, безусловно! – восклицаю я, вскидываю руки, задеваю локтем лампу. Она шатается, лысый хватает, пока не упала, смотрит гневно. Витиевато извиняюсь. Красавчик чуть кивает.
А связывается круглоухий с Леопардом. Именно так я и сам бы поступил, узнал бы, действительно ли сарафанное радио принесло мне коронованного клиента.
Прикрытия у нас нет никакого, кроме моего шарма и печатки Би Эя.
– Симпатично у вас тут, – хвалит Красавчик громко и четко. – Уютно! Не хочу хвастаться, но у нас в Аментии тоже селятся в отработанных шахтах. Это дешевое жилье для неимущих…
Он говорит и говорит, я все жду шума. На слове «Симпатично» арап и десятник должны были встать в боевую стойку.
– Ваше Величество, дозволите мне рассказать господам о вашей реформе образования?
Делаю приглашающий жест, снова задеваю лампу. Пляшет у самого края стола, дергает тени. Лысый бегает глазами туда-сюда, пытается слушать, что говорят в динамике и одновременно не упускать нас из виду. Получается плохо, мы с пажем сидим максимально далеко, чтобы не попадать в поле его зрения одновременно.
Грохот. О да, гранатометом по пулеметной вышке! Как я мечтал запустить заряд гнева в наглую конструкцию, но все удовольствие всегда достается Би Эю! И снова взрыв, стена. Сеем панику, жнем победу.
– Наружу, быстро! – рявкает лысый, выхватывая пистолет. Из охраны остается один с автоматом. Красавчик улыбается. Круглоухий наставляет на меня. – Вы сделали большую ошибку. Если это ваши штучки!..
– Как вы могли даже помыслить о подобном! – огорчаюсь я, бью коленом в стол, лампа падает, разбивается, керосин вспыхивает на полу. Он стреляет, но я уже бью его головой в живот, заламываю руку. И в челюсть, и связать его же ремнем.
Паж мой тем временем вырубает второго, разживается автоматической секирой возмездия и забрасывает полыхающую лужицу песком, которого тут в изобилии, ведь вряд ли лысый раздавал наряды по уборке помещений.
– Ганнибал, мы внутри, главарь связан, – рапортую я. – Что у вас? Прием.
– Отлично, капитан, мы приземляемся! – кричит полковник, перекрывая шум двигателя и стрекот очередей. – Исследуйте место, только осторожно! Найдите склад! Мы за вами!
Красавчик уже крадется по круглому, как кишка, коридору. Добирается до поворота, знаками просит прикрыть. Качаю головой. Сам пойду.
И иду. Чуть не получаю пулю, залегаю, и залегают двое под автоматным огнем. Откатываюсь в сторону, приподнимаюсь на колено. Паж мой бриллиантовый палит строго поверх голов и идет вперед и вправо по стене. Я – влево, к баррикаде из ящиков. Делаю знак придержать огонь. Они высовываются, и тут налетаем мы. Получаю в глаз, врезаюсь спиной в деревянную крышку, под дых, сгибаюсь, вижу, как по полу скачет дымовуха. Ныряю под удар, бью по ногам, задерживаю дыхание.
Агенты Вессон и Зигель выскакивают из марева, как кариозные монстры, довершают дело. Я кашляю.
– Там развилка, – говорит Вессон, протягивая мне FN FAL. – Мы с Юрием прямо, вы – налево.
– Где Ганнибал и остальные? – хрипит Красавчик. Наглотался.
– Они наверху, обезоруживают и загоняют в барак. Скоро закончат. Найдете что-нибудь необычное – доложите нам. Двигаемся, двигаемся, быстрее!
– Прямо как моя девушка в постели, – говорит паж, на что Зигель коротко хихикает, Вессон дергает его за рукав. Мы идем следом, сворачиваем направо.
Вжимаю Красавчика в стену.
– Мердок, не время для твоих…
– Молчи и слушай, – шиплю в ухо, где нет наушника, – Наткнешься на двоих более-менее прилично одетых, или на два тела – молчи в тряпочку, понял? То же с чертежами или бронированным ящиком. Понял меня, лейтенант?
Моргает, отталкивает.
– Что ты несешь, Мердок?
– Тихо ты! – зажимаю ему рот, говорю быстро: – Здесь где-то двое агентов разведки, решивших слить парочку секретов на сторону. Предатели, понимаешь? Наши спутники не нам помогают, а их ищут.
Мычит мне в ладонь. Отнимаю руку.
– Откуда ты это берешь? Съешь таблетку, может? – Тянется к карману. Я беру его за запястье.
– Посмотри на меня. Я серьезно.
Поджимает губы, думает.
– И что ты предлагаешь?
– Пока – ничего, - заверяю я, поднимаю винтовку и иду. Чувствую меж лопаток ствол.
– Откуда ты знаешь про предателей? – спрашивает он холодно.
– Стреляй, – говорю я, не оборачиваясь. – Давай, ты же думаешь, я работаю на правительство. Смелее, ведь я – один из них, и этим все сказано, да?
– Ничего я не думаю, – отвечает он досадливо. – Что за секреты?
Не знаю. Он смотрит настороженно. Я рассказываю про жучок в пачке сигарет Зигеля. Он смеется.
– Мердок, напомни мне не поворачиваться к тебе спиной.
– О нет! Мне не нужны твои лавры главного мошенника.
…Тела начали уже пованивать.
Опускаюсь на колени, ворошу бумажную упаковочную лапшу. Им отрубили ноги, чтобы влезли в ящики из-под гранатометов, и рядом положили. Мужчина и женщина, лица обычные, глаза открыты. Изрешечены, кровь стекла и протухла.
– Агент «Черный эллипс» и агент «Земляничка», – представляю я. Агент Зигель очень болтлив, особенно когда думает, что его никто не слышит. Красавчик морщится.
– Ну, и что теперь?
Пожимаю плечами. Одежда на трупах вспорота по швам, рты разрезаны, и выдернуты некоторые зубы. Искали, искали, и не думаю, что нашли, если решились на стоматологию. Сейчас в пломбах уже никто ничего не носит.
Рядом валяются их вещи, обычное барахло счастливой парочки. Красавчик на корточках перебирает, прикарманивает пачку кондомов. Укуси меня, говорит распотрошенная пудреница. Не могу, отвечает вставная челюсть.
– Посмотри за входом, – прошу, и он встает у щелястой двери.

Поцелуй меня, просит труп женщины, видно, «Землянички». Я кладу челюсть поустойчивее, бью прикладом. Еще и еще, Красавчик смотрит, как обычно, не понимая и с выражением «Пусть его, ненормального». Бью, протез рассыпается. Хорошо сделан, добротно. А торговцы – редкостные дилетанты.
Подбираю металлическую капсулу, разглядываю. Микропленка, наверное, из тех, что читают под микроскопом. Или образец чего-нибудь сверхсекретного и, конечно, токсичного. Катаю в ладонях, сдуваю керамический порошок, кладу на язык и глотаю.
– Мердок! Внимание, к нам спешит присоединиться компания.
– Наши?
– Нет.
Встаю над телами, зажимаю рот ладонью, делаю большие глаза. Смит и Канарейка вваливаются, истыкивают нас траекториями.
– Что-то нашли?
Показываю на ящики дрожащей рукой.
– Был здесь кто-нибудь? – пытливо смотрит агент Нейми. Мотаю головой, впериваю взгляд в отрубленные ноги.
– К-кто это? За что?
– Наверное, из туристов, – говорит Красавчик, подходя и кладя руку мне на плечо. – Нашли базу, и их решили убрать.
– Да, вполне вероятно, – говорит Смит. Оглядывается. – Все так и было, когда вы вошли?
– Да, разбросано, – отвечаю я тряско. – Выглядит так, что они забрали у них все ценное. Надо… документы поискать, домой сообщить, их, наверное, считают пропавшими…
– Мы позаботимся об этом, – говорит Канарейка, они с десятником переглядываются. – Идите, вы нужны полковнику. Остальные ходы осмотрены, основной склад прямо и дальше.
Идем. Делаем вид, что идем, топаем, заглядываем назад. Смит достает нож, Нейми копошится в вещах.
Отряхиваю приклад от крошки. Хорошо, не заметили.
– Что он делает? – шепчет Красавчик с отвращением.
– Вскрытие, – говорю я. – В брюшной полости, в желудке, можно провезти что угодно куда угодно.
Хлопаю себя по животу. Он качает головой.
– Зачем это?
– Чтобы спрятать, дурачок!
– Да нет же. Все вот это. Зачем тебе – нам – проблемы еще и с ЦРУ?
– Кто владеет информацией – владеет миром! – провозглашаю вполголоса. – Это мой подарок тебе.
– Непонятная штуковина размером с булавочную головку? Всегда знал, что ты меня ценишь!
– Владеющий миром диктует условия. Это может стать нашей индульгенцией, Темплтон.
– Надеюсь, ты знаешь, что делаешь, – бормочет он, хлопает себя по лбу. – Господи, что я несу! Ты НЕ знаешь, что делаешь!
– И ты мне в этом помогаешь.
Останавливается, смотрит внимательно. Предупреждает:
– Я буду все отрицать!
Беру его за воротник, целую в щеку.
– Если выгорит, купишь мне жвачку.
Утирается, пихает меня в бок.
– Ганнибал тебе голову открутит.
Пусть. Что угодно. Если получится выторговать тебе свободу, я взойду на плаху с песней. И даже пляской. Я вижу, ты устал, а долг того, кто любит – подставить локоть, когда подкашиваются колени.
– Где вас носит?! – свешивается в нору Би Эй, когда мы уже у выхода. – Вылезайте! Я подаю – вы таскаете. Шевелитесь, дураки!



Я не ожидал от себя, честное слово! С каких пор я ищу проблем на свою и без того многострадальную задницу?! Не-е-ет, я не в постели своей умру в окружении рыдающих внуков, а загнусь от пули в затылке из пистолета с глушителем.
Больше всего хотелось рассказать все Ганнибалу, чтобы он придумывал, что делать. Он бы придумал, точно! Я верю своему полковнику.
Мердок, конечно, в своем репертуаре, увести то, что ищет ЦРУ, из-под носа ЦРУ. Но я-то, я-то! Надо было схватить его за руку, заставить положить на место. Или, пока можно, отдать им. Когда стояли на аппарели, было еще не поздно.
Мердок вдавил пистолет под челюсть, сбоку, запрокинув голову назад и влево. С предохранителя снял, курок взвел.
Никогда нельзя думать, что почти пронесло. Никогда нельзя говорить: «Еще чуть-чуть, и все». Потому что это будет такое «все», какое не во всяком кошмаре приснится. И пронесет – но в совсем другом смысле.
Но оставалось действительно чуть-чуть. Мы утопили украденное оружие по пути на Хива-Оа, оно ушло в глубину медленно и печально. Агент Нейми по прозвищу Канарейка-шесть сидела в лодке рядом со мной, касаясь бедром, когда качало на волнах, и была раздражена то ли тем, что они не отыскали того, на что надеялись, то ли тем, как Мердок выпихнул ее из вертолета со словами: «Чистюлям просьба не беспокоиться. Время для грязного старта». Стащил ее с сидения, забрался сам. Она постояла, плюнула и даже смотреть не стала, как он взлетает.
«Я – пилот. Это – моя команда. Я лечу с моей командой». Так он сказал во Вьетнаме, приковыляв из медицинской палатки. Вот, оказывается, когда у него появилась привычка бегать от врачей! С тех пор, как Ганнибал привел его познакомиться, не было ни разу, чтобы я видел не его, чужую ухмылку в чаду горевшего двигателя, или в тумане, когда помогал волочь раненных, или затылок незнакомый впереди, в кабине. Не было у нас другого летуна, и не надо было. И сейчас – не надо.
Почти пронесло ведь! Прибыли, собрались, долетели до Таити, где в отеле еще сохранялась бронь. Решили не задерживаться, только поесть, помыться и отзвониться Стоквеллу. Генерал нас хвалил и интересовался, не было ли трудностей либо неожиданностей. Ганнибал косился на ванную, где Мердока выворачивало наизнанку, и отвечал, что любит, когда все идет по плану.

Интересно, силы и желание до сих пор не появились?
Может, это поможет?!

Коралл, только не говорите, что Вы это прочитали...

klyment-Alex
*тяжко вздыхает*
Ну, как бы это сказать...
1. Да, я это прочитала. Еще давно.
2. Мне понравилось. Иначе бы не стала ждать продолжения.
3. И мучает вопрос - не сильно ли траванулся ли Мердок той штуковиной, выковырянной из трупа долго пролежавшего трупа?

Коралл, не сильно, не сильно. Закрывающая скобка. Его и пулей не убьешь, насколько Вы помните. Впрочем, как и остальных.
Что, неужели правда понравилось? Неужели кто-то помнит этот сериал, кроме меня?..

Не ожидала найти фик по этому сериалу... Эх, ностальгия... =))) Спасибо, порадовали!=) Буду теперь надеятся на продочку

MillyBlame , а я не ожидал, что кто-то его еще помнит. Забавный сериал был, что ни говори, привет из юности.

Да... презабавнейший можно сказать=) Сама удивлена, что до сих пор его помню. И главное хорошо помню. Видимо что-то зацепило.=) =) А ваш фик я вчера наверное раз пять перечитала... опять-таки ностальгия При чем помню, что по логике сериал-то так... скорее супергеройская бравада, чем что-то серьезное (мне по крайней мере так поазалось по свежевспомнитому). Видимо, всё дело в актерах.